«От Моисея до Моисея не было равного Моисею». Вот какую оценку заслужил у своих современников Мозес (Моисей) Мендельсон (1729–1786). Казалось, такую репутацию никто и ничто не в силах поколебать, ведь первый этап социальной эмансипации немецких евреев по сей день называют мендельсоновым. Однако спустя полвека его все чаще упрекают в отступничестве, ибо одним из последствий Гаскалы (Просвещения), этого широкого идейного, культурного и общественного движения, возникшего во второй половине ХVIII века и исчерпавшего себя к концу ХIХ столетия, идеологом которого был Мендельсон, стала ассимиляция евреев Германии. Особенно категоричны в своих обвинениях были представители восточноевропейского еврейства. Те, кто объясняет Холокост проявлением Б-жьего гнева и наказанием за отступничество (а с такими трактовками сегодня приходится сталкиваться не только в среде ортодоксальных евреев, но даже христиан), видят в Мендельсоне пусть не виновника бедствия, но лицо причастное. Правы ли они? На мой взгляд, искать причины Холокоста в грехах еврейского народа – дело неблагодарное. Вопрос же о причинах молчания Б-га перед лицом человеческого страдания возник не в ХХ веке – он занимал умы еврейских мыслителей еще три тысячи лет назад.

Моя задача много скромнее – выявить роль Мендельсона как идеолога Гаскалы и в самых общих чертах обозначить ее цели и реальные последствия для судеб европейского еврейства. Жизнь и деятельность Мозеса Мендельсона стали для его единоверцев воодушевляющим примером того, каких высот и какого уважения может добиться еврей в немецком обществе, не изменяя при этом вере своих отцов. История жизни Мендельсона по-своему поучительна.

Четырнадцатилетним отроком явился он в Берлин из Дессау, где он родился в бедной многодетной семье некоего Менделя, совмещавшего обязанности учителя и сойфера (переписчика Торы). Мозес отправился в столицу Пруссии вслед за своим учителем-талмудистом, которому предложили в Берлине место раввина. Тщедушный, с искривленным из-за болезни позвоночником, подросток добирался пешком. Пять дней он провел в пути. Вечером того дня, когда он с трудом добрел до Розентальских ворот, через которые вошел в город (пользоваться другими воротами евреям было запрещено), таможенник записал в своем кондуите: «Сегодня здесь прошли шесть быков, семь свиней и один еврей».

Происходило это в 1743 году, когда повсеместно действовал закон, по которому при переезде из одного города в другой еврей должен был уплатить личную пошлину (лейбцоль), равную той, которая была установлена для ввоза скота. Маленький Мозес тоже уплатил мзду. Такая запись свидетельствовала о железных тисках, в которых находились евреи даже в Бранденбурге–Пруссии, где степень терпимости к ним была выше, чем в других немецких государствах. Впрочем, Фридрих Великий, гордившийся репутацией просветителя, не скрывал своей нелюбви к евреям. Граф Мирабо, известный деятель Французской революции, посетивший Берлин в 1786 году (в год смерти Мендельсона и Фридриха), назвал его регламент о евреях (1750) «законом, достойным каннибала». Под сенью этого закона протекала жизнь Мендельсона в Берлине.

Любознательный юноша с помощью новых знакомцев, молодых образованных евреев, гигантскими шагами продвигается в изучении не только немецкого, но и французского и английского языков, а также латыни, постигает основы математики и естествознания. Огромное впечатление произвел на него труд средневекового еврейского философа Маймонида, известного как Рамбам (аббревиатура от – рабби Моше бен Маймон) «Наставник колеблющихся» (1190), в котором автор попытался согласовать учение Аристотеля с Талмудом. Юноша просиживал над Аристотелем ночами при свете коптилки, поражаясь смелости мудреца древности, который убедительно доказывал, что разум и вера – два одинаковых источника откровения, что знание физики Аристотеля не отменяет веру в Б-га, что самые радикальные философские идеи не обязательно противоречат религиозному праву. Эти мысли, казавшиеся некоторым ортодоксальным раввинам даже спустя шесть столетий крамольными, были созвучны его, Мендельсона, размышлениям. Маймонида называли при жизни «вторым Моисеем». Вот и протянулась через века духовная нить от Моисея до Моисея…

Продвинувшись в латыни, Мендельсон обращается к труду английского философа-материалиста Джона Локка «Опыт о человеческом разуме» (1690), где разработана эмпирическая, т.е. основанная на опыте, теория познания. Еще больше он обязан немецкому философу, математику и физику Лейбницу, сочинение которого «Новые опыты о человеческом разуме» (1704) стало его настольной книгой. Мендельсон считал себя его учеником и последователем. Помимо идей их, несомненно, роднили душевная мягкость и религиозное чувство. Мендельсон воспринял идеи европейского Просвещения и всю жизнь исповедовал деизм и естественную религию, оставаясь противником пантеизма (спинозизма).

Знакомство с молодым Лессингом (они были ровесниками), быстро переросшее в дружбу, благотворно повлияло на развитие Мендельсона. Лессинг признал в нем благородного еврея. В своей ранней пьесе «Евреи» (1749) движимый идеей гуманности Лессинг создал именно такой образ. Молодой драматург был счастлив тем, что подобный человек – не плод его фантазии, а существует в реальности. Во время публичной полемики по поводу пьесы с профессором Михаэлисом, считавшим, что подобный тип человека просто не может возникнуть в еврейской среде «при тех правилах, образе жизни и воспитании, какие мы видим у еврейского племени, и при дурном обращении с ними», Лессинг не преминул рассказать о своем друге и привел строки из его письма. Так имя Мендельсона впервые появилось в печати.

По совету Лессинга Мендельсон перевел только что вышедший трактат Руссо «О происхождении неравенства между людьми» (1755). Это было и своего рода упражнение в немецком слоге. Совместно они написали трактат об английском поэте Александре Попе, заинтересовавшись его философско-дидактической поэмой «Опыт о человеке» (1734). Вывод, сделанный ими, поразил многих: «Поп – метафизик!», а все-то думали, что он классицист.

Лессинг радовался фантастически быстрым успехам друга и, когда Мендельсон вручил ему год спустя после знакомства рукопись «Философских разговоров» (1755), он ее опубликовал. Многих поразило, что этот еврей укоряет немцев в том, что они, недооценивая свои возможности, преклоняются перед французскими образцами: «Неужели немцы никогда не осознают собственного достоинства? Хотят ли они вечно обменивать свое золото на мишуру соседей?» А ведь пример поклонения всему французскому подавал не кто иной, как прусский король Фридрих Великий. И что же? В критических статьях, которые Мендельсон публиковал в берлинских журналах своего друга Николаи «Библиотека изящных искусств» и «Литературные письма», он осмелился критиковать монарха за отвращение к немецкому языку, затронув и его поэтические опыты, не поднявшиеся выше версификации.

Существует легенда, будто король, которому услужливые придворные донесли о дерзости Мендельсона, вызвал наглеца в Сан-Суси. Вызвал в субботу: пусть еврей знает свое место! Мендельсон не отрицал своего авторства, однако находчивым ответом утишил монарший гнев и был отпущен с миром.

Мендельсону было тридцать три, когда он отправился в Гамбург свататься к двадцатичетырехлетней дочери купца, Фромет Гугенхайм. Хорошенькая голубоглазая блондинка при виде невзрачного жениха заплакала. Оставшись наедине с нею, он рассказал ей следующую историю, сохранившуюся в фамильных анналах: «Когда еврейский ребенок должен родиться, на небесах решается, с кем ему предстоит вступить в брак. Накануне рождения и мне была предназначена жена, к тому же было известно, что она будет горбатой. И я обратился с мольбой к милостивому Б-гу: пусть лучше горб достанется мне, а девушка пусть растет стройной и милой». Фромет была растрогана до глубины души и ответила согласием. Мендельсон поспешил поделиться с Лессингом своей радостью. Его брак и впрямь оказался счастливым.

Летом молодожены обосновались в небольшом, но уютном домике в Берлине на Spandauerstrasse. Из каждого угла на обитателей и гостей дома взирали фарфоровые обезьянки в натуральную величину. Одни мартышки были печальны, другие корчили рожи. Чтобы рассеять недоумение, поясню: согласно указу Фридриха Великого каждый вступающий в брак еврей обязан был сделать покупку в королевской фарфоровой мануфактуре. Управляющий фабрикой вопреки желанию покупателей-евреев навязывал им товар, не упуская возможности унизить, поиздеваться. Вот и стали молодожены обладателями целого стада из двадцати обезьянок. С появлением на свет детей, по мере их роста обезьянье поголовье заметно уменьшилось, ибо дети имеют обыкновение шалить, даже если это дети философа, а фарфор имеет обыкновение биться.

Через год после женитьбы Мендельсон по настоянию Лессинга принял участие в конкурсе, который объявила в начале 1763 года берлинская Академия. Предлагалось высказаться по вопросу: «Способны ли философские положения к такой же ясности, как положения математические?» В конкурсе участвовал молодой Иммануил Кант. Трактат Мендельсона «Об очевидности в метафизических науках» получил первую премию, Кант оказался на втором месте. Преимущество исследования Мендельсона состояло в ясности и доступности изложения. Работы обоих в качестве поощрения были переведены на французский и латинский языки за счет Академии. Время показало, что автор «Критики чистого разума» стоит в иерархии философов много выше Мендельсона, но пока что в лучах славы купался молодой еврей. В том же году указом Фридриха Великого Мендельсону была дана существующая со средних веков привилегия покровительствуемого еврея (Schutzjude). Наконец-то он мог вздохнуть свободно: исчезла угроза быть в любую минуту выселенным из Берлина.

Ошеломляющий успех выпал на долю сочинения Мендельсона «Федон, или О бессмертии души» (1767), написанного в виде диалога между учениками Сократа – Платоном и Федоном. Образцом ему послужила работа Платона «Федон», в которой шла речь о последних часах Сократа перед тем как он выпил смертельную чашу с цикутой. В ней обсуждались вопросы бессмертия души. Появление сочинения Мендельсона было донельзя своевременным. Под натиском идей Просвещения христианская религия переживала глубокий кризис. Уже прозвучал призыв-приговор Вольтера в адрес церкви: «Раздавите гадину!» В обществе царило смятение умов.

Не пройдет и десяти лет, как в Германии, после выхода романа начинающего Гете «Страдания молодого Вертера» (1774), начнется настоящее поветрие самоубийств (акт греховный с точки зрения любой религии, утверждающей, что душа – бессмертное начало в человеке, данное непосредственно Б­гом).

Мендельсон возвращал образованной части немецкого общества надежду, которую похоронили было материалисты, а именно – веру в существование личного Б-га, чье провидение распространяется на все живое, веру в бессмертие души, в возмездие по заслугам. Переведенная на древнееврейский и на все европейские языки, книга эта на протяжении двух десятилетий поддерживала нравственность в обществе. Ведь если нет Б-га, если душа смертна, то неважно, праведно ли ты живешь или нет, иначе говоря – все дозволено. Подобное вольнодумство вызывало в Мендельсоне ужас. В конечном счете он боролся за человеческое достоинство, и читающая публика была ему благодарна. Христиане были потрясены тем, что получили утешение от иудея. Именно «Федон» обеспечил Мендельсону широкую известность и статус немецкого философа. Берлинская академия даже пожелала принять его в свои ряды, но в тот год баллотировалась в академики российская императрица Екатерина II, и Фридрих вычеркнул имя еврея, сочтя невозможным, чтобы оно оказалось в списке рядом с именем монаршей особы.

Многие иностранцы, прочитавшие «Федона», оказавшись в Берлине, жаждали засвидетельствовать почтение автору. Каково же было их удивление, когда выяснялось, что мудрец еще совсем молод, но еще больше поражало то, что встретиться с ним можно было только в лавке, где торговали шелками: мудрец служил здесь счетным работником (и, заметим, был счастлив такому везению, ибо расположенный к нему хозяин-еврей приписал его к своей семье, иначе бы – прости-прощай, Берлин).

С «Федоном» связана неприятная история, которая, с одной стороны, добавила славы его автору, а с другой – стала причиной его длительной нервной болезни. Иоганн Лафатер, молодой пастор-визионер из Цюриха (он был двумя годами моложе Мендельсона), увлекавшийся физиогномикой, был представлен Мендельсону и буквально влюбился в него, считая, что лицо философа есть отражение его прекрасной и благородной души. Попутно замечу, что выразительный и одухотворенный облик Мендельсона вдохновил известнейшего немецкого скульптора Шадова, работы которого украшают все значительные европейские музеи, и он изваял в мраморе голову философа. Прочитав «Федона», Лафатер пришел к заключению, что философ-иудей стоит на пороге обращения в христианство. И вот, переведя на немецкий с французского брошюру женевского евангелического теолога Арнда – «Об истинном христианстве», Лафатер предпосылает переводу посвящение Мендельсону. При этом он предлагает ему или опровергнуть доводы женевского профессора, или принять их, «как поступил бы сам Сократ на его месте». После выхода «Федона» его называли не иначе как немецким Сократом. Со стороны Лафатера это, скорее, была бестактность, нежели злой умысел. Однако Мендельсон вынужден отвечать публично.

До сих пор он не предавал огласке своего отношения к иудаизму. В частной жизни и в еврейском кругу он вел себя как правоверный еврей, придерживался традиционного уклада жизни, перед лицом своих христианских друзей он не скрывал, но и не афишировал своего еврейства. Теперь же ему предстояло открыто высказаться об иудействе и христианстве. Консистория, полагаясь «на его мудрость и скромность», разрешила ему опубликовать ответ без просмотра цензором. Он был миролюбивым и мягким человеком, он не хотел спора, тем более что понимал, какие опасности он таит для еврея: «Моя религия, моя философия и мое положение в гражданской жизни предоставляют мне важнейшие причины, по которым я должен избегать всяких религиозных споров, и в сочинениях, предназначенных для публичности, говорить только о таких истинах, которые должны быть равно важны для всех религий».

Тем не менее Мендельсон поклялся перед лицом Б-га, что он верен религии своих предков, поскольку она не заключает в себе положений, противоречащих разуму и логике. Он подчеркнул как ее преимущество то, что иудаизм не задается миссионерскими целями: «Живи между моими современниками Конфуций или Солон, я, по правилам моей религии, мог бы любить этого великого человека и удивляться ему, и мне никогда не пришла бы в голову смешная мысль обратить Конфуция или Солона в мою веру».

Он впервые открыто говорил о приниженном положении своих единоверцев в обществе. «Презрительное мнение, которое имеют о еврее, я желал опровергнуть добродетельною жизнью, а не полемическими сочинениями», – писал Мендельсон. Он обратил внимание оппонента на нетерпимость, которую проявляют иноверцы к евреям. «Ведь по законам Вашего родного города, – пишет он Лафатеру, – Вашему обрезанному другу даже посетить Вас в Цюрихе запрещено».

Дом, где проживал Лафатер и где он не смог принять Мендельсона, сохранился: потемневший кирпич, высокие окна с частыми переплетами, мемориальная доска. А в современном Берлине не только не сохранился дом Мендельсона, но даже могильная плита, на которой было начертано «Здесь покоится рабби Мозес из Дессау», была взорвана нацистами в 1943 году при уничтожении старейшего еврейского кладбища.

Спор Мендельсона и Лафатера расшевелил церковников, они ополчились против «дерзости презренного иудея». Некий Келбеле из Франкфурта осыпал философа бранью и опустился до язвительных упреков в том, что «хлебное местечко еврейского бухгалтера выгоднее положения христианского профессора». Грубостью он оттолкнул от себя даже тех, кто не был на стороне Мендельсона. Что касается Лафатера, то он публично извинился перед философом. Ответ лишь возвысил Мендельсона в общественном мнении: «Придите, обнимемся мысленно! Вы – христианский проповедник, я – еврей, но разве это мешает нам?»

Об этом споре помнили и через сто лет. Еврейский художник Мориц Оппенгейм написал картину, запечатлевшую трех участников дискуссии: Лафатера, Мендельсона и… Лессинга. Мысленно Лессинг в эти трудные дни и впрямь был рядом с другом, но никогда они втроем не сходились за общим столом – полемика велась в печати. Однако картина Оппенгейма убеждает своей художественной правдой, пересилившей правду факта.

Отвечая Лафатеру, правдолюбец Мендельсон критически высказался по поводу не только христианства, но и иудейства. Он заметил, что за многие века в учении евреев накопилось немало произвольных прибавлений и неверных истолкований, виной тому – ошибки многочисленных переписчиков и комментаторов Танаха и Талмуда. Это высказывание вызвало крайнее недовольство еврейских ортодоксов, раввин Берлина потребовал объяснений. И хотя Мендельсон сумел объясниться и избежал отлучения-херема, он вдруг остро осознал двойственность своего положения: быть правоверным иудеем и универсальным философом в век Просвещения оказалось почти невозможным. Полемика на два фронта сказалась на его душевном состоянии, привела к нервному срыву, надолго уложила в постель.

В одном из писем Мендельсона находим такое признание: «Философия должна сделать меня счастливее. <…> Из всех систем мудрецов я выбираю только то, что может сделать меня счастливее и в то же время лучше. Философия, которая стремится вызвать во мне недовольство людьми или самим собою или сделать меня равнодушным ко всему прекрасному и доброму, – такая философия не моя». Мендельсон пришел к заключению, что в Торе для философа не меньше материала для размышлений, чем у его любимого Платона. Он находит созвучия между мудростью Торы и греческой философией. Но можно ли соединить два источника, и как это сделать? Он не находит ответа.

По мнению историка Греца, иудейство было дорого Мендельсону тем, что заключало в себе религиозно-нравственные истины. Вместе с тем он ощущал, что верность иудаизму, строгое соблюдение всех законов и обрядов, воздвигает барьер между ним и его просвещенными друзьями – не-евреями. Между тем они ему были ближе многих ограниченных ортодоксов, которых он называл «нашими еврейскими Келбеле».

Он размышлял не только о своей ситуации, но и об удручающем положении евреев в Германии. Как можно его изменить? По мнению Мендельсона, многое зависело не только от властей предержащих, но и от самих евреев. Он не собирался реформировать иудаизм, но ему казалось необходимым приобщить евреев к общечеловеческим ценностям, к немецкому языку и культуре, – без этого не преодолеть их традиционной обособленности, не вывести из гетто. Между тем евреи в массе своей оставались чужды умственной жизни тех народов, среди которых они были рассеяны. Немецкие евреи, говорившие на идише (этот язык, возникший в пору средневековья от смешения древнееврейского с местными германскими и романскими диалектами, в Германии считали жаргоном), не понимали и не могли оценить красоты священного иврита Ветхого Завета, не знали они и литературного немецкого языка. Мендельсон считал такое положение нетерпимым, а потому он и его сторонники повели атаку на «мамелошн». Как результат – в середине

ХIХ века немецкие евреи на идише уже не говорили.

Свою первостепенную задачу Мендельсон видел в светском просвещении единоверцев. Начал он с самых близких. Его дом, открытый для еврейской молодежи, стремящейся к знаниям, становится местом встреч, бесед, дискуссий, если угодно – своеобразным лекторием. Чтобы прийти сюда, приглашения не требовалось. Чуть ли не ежедневно на Spandauerstrasse, 68 с утра пораньше стекались друзья и знакомцы философа. Чаще других бывали здесь молодой богатый купец Давид Фридлендер, считавший себя учеником Мендельсона; Соломон Маймон – выходец из литовского местечка, философ-самоучка, светлая голова; Бендавид – еще один философ, Маркус Герц – известный врач и философ-кантианец, живший со своей молоденькой женой по соседству, на той же улице; Соломон Дубно – знаток древнееврейской грамматики и учитель детей Мендельсона, и, конечно, Нафтали Вессели – поэт и переводчик. Все они – пионеры Гаскалы, маскилим (просвещенные). Заглядывали сюда и не-евреи: Николаи (он тоже жил на Spandauerstrasse), молодые братья Вильгельм и Александр Гумбольдты – будущие светила немецкой науки, молодой профессор эстетики, знаток античности Карл Филипп Мориц, в котором вскоре Гете найдет единомышленника, историк фон Дом. В тесный круг допущены исключительно мужчины, но для Брендель, старшей дочери философа (она больше известна под именем Доротея) и ее подруги Генриетты Герц было сделано исключение.

Мозес Мендельсон был заботливым отцом. Из десяти появившихся на свет его детей выжило шестеро. Он пекся об их образовании. По утрам занимался с ними сам, под его руководством они изучали философию и религию. Для своих детей Мендельсон перевел на немецкий язык Пятикнижие Моисеево. Уступая настоятельным рекомендациям друзей, восхищенных качеством перевода, он в 1778 году опубликовал его пробный экземпляр, который был напечатан еврейскими буквами. В письме другу он писал по поводу этого издания: «После долгих размышлений я решил, что могу, пожалуй, принести пользу как своим детям, так и многим из моих братьев, если я дам им хороший перевод Торы с соответствующим комментарием. Этим будет сделан первый шаг по пути просвещения, от которого мои соплеменники, к крайнему моему сожалению, настолько далеки, что можно порою отчаиваться за будущее еврейского народа. Мой долг поэтому сделать все возможное для его блага». Переводом Мендельсона будут пользоваться долгие годы не только в Германии, но и в Польше. С него и началось еврейское Просвещение – Гаскала.

До спора с Лафатером Мендельсон не участвовал в борьбе за улучшение гражданского статуса евреев и вообще редко обращался к еврейской теме, но в 70-е годы картина меняется. Он включается в движение в защиту их прав, не упускает случая помочь каждому, кто ищет его участия. Когда в Швейцарии появился новый декрет против евреев, он обратился к Лафатеру с просьбой о заступничестве (1775). По аналогичному поводу он обращался к высокопоставленному лицу в Саксонии, воспользовавшись его личным расположением (1777).

В этом же году к нему воззвала еврейская община Кенигсберга с просьбой опровергнуть утверждения, будто некоторые еврейские молитвы, в частности «Алейну», носят антихристианскую направленность. Мендельсон смог убедить оппонентов в том, что в молитве (авторство ее приписывают Иисусу Навину, преемнику Моисея), в которой иудеи прославляют Б-га за то, что он избрал их и дал им иную судьбу, нежели другим племенам, речь идет о язычниках, а не о христианах. Действительно, говорить о христианстве в ХIII веке до Рождества Христова – полный абсурд. Объяснение Мендельсона было настолько убедительно, что удовлетворенные власти Кенигсберга решились отменить обязательное присутствие христианского цензора на еврейских богослужениях.

Когда к нему обратились эльзасские евреи с просьбой составить им докладную записку на имя Государственного совета Франции о даровании им равноправия, Мендельсон переадресовал их просьбу своему давнему знакомцу – историку, экономисту, чиновнику министерства иностранных дел Христиану Вильгельму фон Дому. Фон Дом принадлежал к либеральной интеллигенции, захваченной идеей толерантности, которую она надеялась реализовать, реформируя государство. В 1781 году появился его трактат «Об улучшении гражданского существования евреев». Автор обратился к немецким правительствам с призывом взять на себя инициативу и предоставить еврейским общинам те же права, что и у других социальных групп. Трактат фон Дома по сей день остается убедительным документом, рисующим картину бесправия немецкого еврейства на исходе ХVIII столетия. Его перевел на французский Мирабо, и он был учтен при подготовке законодательства о даровании евреям равноправия во времена Наполеона.

Предоставим слово автору – высокопоставленному прусскому чиновнику: «Есть государства в составе Германии, где жительство евреям совершенно запрещено. <…> В большинстве других государств евреи допускаются лишь на самых тяжелых условиях, и не столько в качестве граждан, сколько в качестве подданных или жителей. Еврейским семьям разрешается селиться в стране только в определенном числе, но и это разрешение обыкновенно ограничивает их пребывание известными районами и обусловливается уплатою значительной суммы денег. Во многих странах необходимым условием допущения на жительство является определенный уже приобретенный капитал. Поэтому большие еврейские массы стоят перед запертыми воротами городов и бесчеловечно отгоняются от всех границ…

Если еврейский отец имеет нескольких сыновей, то только одному из них он имеет право оставить льготу на проживание в стране, а прочих он должен отсылать с частью капитала в другие страны… Когда еврею дано разрешение на пребывание в стране, он должен ежегодно вновь покупать это право уплатою за него значительной подати. Он не может вступать в брак без новых на то расходов и без особого разрешения, зависящего от разных обстоятельств. Каждый рождающийся ребенок увеличивает налог, которым он отягощен, каждый шаг его обложен данью.

При таком обилии различных податей способы заработка для еврея чрезвычайно ограничены. Он лишен чести служить государству как на мирном, так и на военном поприще. Везде главнейшее из производительных занятий, земледелие, ему запрещено, и почти нигде ему не дозволяется непосредственно владеть недвижимым имуществом. Всякий ремесленный цех счел бы за бесчестье для себя, если бы обрезанный был принят в число его членов, и поэтому евреи почти везде устраняются от занятия ремеслами. Лишь немногие даровитые люди, несмотря на угнетение, имели достаточно мужества и энергии, чтобы добраться до наук и искусств… Но и эти редкие люди, достигшие высоких степеней в науках и искусствах, и даже те, которые своею безупречною жизнью делают честь человечеству, пользуются уважением только в кругу немногих благородных христиан, народная же масса не может, даже ради выдающихся качеств ума и сердца, простить таким людям вину их принадлежности к еврейству.

Для лишенного отечества несчастного еврея, деятельность которого обставлена всякими ограничениями, который нигде не может развивать своих дарований, не остается никаких других средств к жизни, кроме торговли. Но и торговля обставлена многими ограничениями и отягощена налогами, и очень мало евреев обладает достаточным капиталом для основания значительного торгового предприятия. Вследствие этого евреи поставлены в положение, позволяющее им заниматься одной лишь мелкой торговлей, при которой только быстрота денежного оборота дает прибыль, необходимую для их жалкого существования, или же они бывают вынуждены отдавать свои деньги взаймы, не имея возможности самостоятельно извлекать из них пользу».

Возможно, я злоупотребила цитированием, но, не зная степени еврейского бесправия, невозможно оценить жизненный подвиг Мендельсона, который в этих условиях сумел стать «немецким Сократом», прототипом Натана Мудрого в одноименной драме Лессинга, воспитателем поколения еврейской молодежи, сумевшего вырваться из гетто. Без знания того, в каких стесненных условиях протекала жизнь немецких евреев почти до самого конца ХVIII века, нельзя оценить ни масштаба, ни стремительности того процесса, который получил название эмансипации. К тому же честный фон Дом с его непредвзятостью заслужил право на наше благодарное внимание, ведь его сочинение убедило часть просвещенного немецкого общества в том, что «бесправие и гражданское унижение являются главными причинами упадка еврейской массы и ее социальной отчужденности» (С. Дубнов). Отношение к евреям в Германии на рубеже ХVIII-ХIХ вв. стало меняться. Однако следует иметь в виду, что изменения коснулись просвещенной элиты, но отнюдь не массового сознания.

Работу фон Дома стали называть «Библией эмансипации», ибо он не только описал бедствия евреев, но и наметил план решения «еврейского вопроса» на государственном уровне, согласно которому евреи должны были стать полезными и равноправными членами общества. Он высказал мысль о необходимости перехода евреев от торговли к производительному труду, что якобы будет способствовать их нравственному совершенствованию и одновременно заставит замолчать юдофобов, трубивших о том, что занятия торговлей лишают евреев права на гражданское равенство. Эта мысль нашла отклик у многих маскилим, в частности у Вессели и Фридлендера. В созданных ими еврейских школах стали преподавать различные ремесла.

Словно отвечая на призыв фон Дома, австрийский император Иосиф II издает в следующем году «Эдикт о толерантности» для евреев Вены. Вессели восторженно откликается на эдикт открытым письмом к венским евреям «Диврей шалом ве-эмет» («Слова мира и правды»), в котором излагает программу Гаскалы. Он требует изменить систему еврейского образования. В программу обучения, кроме Закона Б­жьего, он предлагает включить «человеческие науки»: арифметику, естествознание, географию, историю, государственный язык, основы нравственности и правила этикета. Тот, кто овладевает только «божественными» науками и при этом игнорирует «человеческие», становится обузой обществу – таков его суровый приговор.

Мендельсон, однако, не спешит ликовать по поводу «Эдикта о толерантности» и в письме другу пишет: «Пока из-за кулис выглядывают замаскированные ассимиляционные цели, я считаю подобную лицемерную игру в толерантность гораздо более опасной, чем открытое преследование».